Глава 32.
Прощение и вечный приют
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над
болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто
летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это
знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки,
он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна
<успокоит его.>
Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно,
и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже
неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и
серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса и
луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже
неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь
обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в
загрустившем небе белые пятнышки звезд.
Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с
плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром,
открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели.
Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная
луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская
нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при
таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто
теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги
мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы
под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода,
темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он
уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею
под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
-- Почему он так изменился? -- спросила тихо Маргарита под свист ветра
у Воланда.
-- Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, -- ответил Воланд,
поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, -- его каламбур,
который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И
рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он
предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет
оплатил и закрыл!
Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и
расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы,
теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой
существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно,
подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и
его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось
фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое
и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон
безводной пустыни, демон-убийца.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился
мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она
летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела
на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно
юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто
знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й
привычке, сам себе бормотал.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не
могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что
это лунные цепочки и самый конь -- только глыба мрака, и грива этого коня --
туча, а шпоры всадника -- белые пятна звезд.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала
меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые
лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними
зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и
тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и
камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в
пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно,
что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал,
как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожа
его, приблизились к нему.
Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший
электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого
казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза
вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым
каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная,
громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на
луну.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается
невысыхающая черно-красная лужа.
Всадники остановили своих коней.
-- Ваш роман прочитали, -- заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру,
-- и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне
хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой
площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает
бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если
верно, что трусость -- самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не
виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот,
кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
-- Что он говорит? -- спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее
лицо подернулось дымкой сострадания.
-- Он говорит, -- раздался голос Воланда, -- одно и то же, он говорит,
что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он
всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же -- лунную дорогу,
и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как
он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа
весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не
удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится
разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь
разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в
мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что
охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
-- Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?
-- спросила Маргарита.
-- Повторяется история с Фридой? -- сказал Воланд, -- но, Маргарита,
здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
-- Отпустите его, -- вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как
когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в
горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не
могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как
бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:
-- Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не
встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже
попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, -- тут Воланд опять
повернулся к мастеру и сказал: -- Ну что же, теперь ваш роман вы можете
кончить одною фразой!
Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на
сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо
запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
-- Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил.
Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным
креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный
город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за
много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная
прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес.
Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то
прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он
или смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным
стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.
-- Мне туда, за ним? -- спросил беспокойно мастер, тронув поводья.
-- Нет, -- ответил Воланд, -- зачем же гнаться по следам того, что уже
окончено?
-- Так, значит, туда? -- спросил мастер, повернулся и указал назад,
туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными
башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.
-- Тоже нет, -- ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над
скалами, -- романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный
вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. -- Тут
Воланд повернулся к Маргарите: -- Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в
то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то,
что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, -- еще
лучше. Оставьте их вдвоем, -- говорил Воланд, склоняясь со своего седла к
седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, -- не будем им мешать.
И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, -- тут Воланд махнул рукой в
сторону Ершалаима, и он погас.
-- И там тоже, -- Воланд указал в тыл, -- что делать вам в подвальчике?
-- тут потухло сломанное солнце в стекле. -- Зачем? -- продолжал Воланд
убедительно и мягко, -- о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите
днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а
вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при
свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над
ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда.
Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут,
потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой.
Прощайте! Мне пора.
-- Прощайте! -- одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда
черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним,
шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни
Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели
обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной
луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через
каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных
любовников, и они шли по песчаной дороге.
-- Слушай беззвучие, -- говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под
ее босыми ногами, -- слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни,
-- тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в
награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к
самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе
придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит.
Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в
комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и
вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты
станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон
буду я.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их
дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился
и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая
иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он
только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел
безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета,
жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.