Глава 13.
Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно
заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными
глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати
восьми.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный
посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет в
больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый
халат.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом
осведомился: "Можно присесть?" -- и, получив утвердительный кивок,
поместился в кресле.
-- Как же вы сюда попали? -- повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом
спросил Иван, -- ведь балконные-то решетки на замках?
-- Решетки-то на замках, -- подтвердил гость, -- но Прасковья Федоровна
-- милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад
связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий
балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить
соседа.
-- Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко?
-- заинтересовался Иван.
-- Нет, -- твердо ответил гость, -- я не могу удрать отсюда не потому,
что высоко, а потому, что мне удирать некуда. -- И после паузы он добавил:
-- Итак, сидим?
-- Сидим, -- ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные
глаза пришельца.
-- Да... -- тут гость вдруг встревожился, -- но вы, надеюсь, не буйный?
А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом
роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания,
ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
-- Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, -- мужественно
признался преображенный поэт.
-- Основание? -- строго спросил гость.
-- Да, признаться, без основания, -- сконфузившись, ответил Иван.
-- Безобразие, -- осудил гость Ивана и добавил: -- А кроме того, что
это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно
имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что,
знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
-- Профессия?
-- Поэт, -- почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
-- Ох, как мне не везет! -- воскликнул он, но тут же спохватился,
извинился и спросил: -- А как ваша фамилия?
-- Бездомный.
-- Эх, эх... -- сказал гость, морщась.
-- А вам, что же, мои стихи не нравятся? -- с любопытством спросил
Иван.
-- Ужасно не нравятся.
-- А вы какие читали?
-- Никаких я ваших стихов не читал! -- нервно воскликнул посетитель.
-- А как же вы говорите?
-- Ну, что ж тут такого, -- ответил гость, -- как будто я других не
читал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши
ваши стихи, скажите сами?
-- Чудовищны! -- вдруг смело и откровенно произнес Иван.
-- Не пишите больше! -- попросил пришедший умоляюще.
-- Обещаю и клянусь! -- торжественно произнес Иван.
Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и
голоса.
-- Тсс, -- шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.
Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует и
желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и
Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все
стихло, вновь вернулся гость.
Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького,
какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про
какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась
нечистая сила.
-- Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: "Куролесов,
бис, бис!" -- говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел,
сказал: -- А впрочем, бог с ним, -- и продолжил беседу с Иваном: -- Так
из-за чего же вы попали сюда?
-- Из-за Понтия Пилата, -- хмуро глянув в пол, ответил Иван.
-- Как? -- забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот
рукой, -- потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!
Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально
запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на
Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице
таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил
величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа,
наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:
-- Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого,
не пропускайте ничего!
Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и
постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с
кровавым подбоем вышел на балкон.
Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:
-- О, как я угадал! О, как я все угадал!
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным
замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
-- Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика
Латунского или литератора Мстислава Лавровича, -- и исступленно, но
беззвучно вскричал: -- Дальше!
Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился
от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван
тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.
-- И вот, -- рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив и
затуманившись, Иван закончил: -- Я и оказался здесь.
Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:
-- Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было
держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И
надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.
-- Да кто же он, наконец, такой? -- в возбуждении потрясая кулаками,
спросил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
-- А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные...
Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?
-- Нет, нет! -- воскликнул Иван, -- скажите, кто он такой?
-- Ну хорошо, -- ответил гость и веско и раздельно сказал: -- Вчера на
Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим
образом ошарашен.
-- Не может этого быть! Его не существует.
-- Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним,
по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в
психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это
странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
-- Лишь только вы начали его описывать, -- продолжал гость, -- я уже
стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я
удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, -- тут гость опять
извинился, -- но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал!
Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не
узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не
ошибаюсь, вы человек невежественный?
-- Бесспорно, -- согласился неузнаваемый Иван.
-- Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали... разные глаза,
брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?
Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом
что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...
-- Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает.
Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я
должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку
похитрее.
-- Как?! -- в свою очередь крикнул Иван.
-- Тише!
Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:
-- Понимаю, понимаю. У него буква "В" была на визитной карточке.
Ай-яй-яй, вот так штука! -- он помолчал некоторое время в смятении,
всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: -- Так он, стало
быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А
меня сумасшедшим называют! -- прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
-- Будем глядеть правде в глаза, -- и гость повернул свое лицо в
сторону бегущего сквозь облако ночного светила. -- И вы и я -- сумасшедшие,
что отпираться! Видите ли, он вас потряс -- и вы свихнулись, так как у вас,
очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно
было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский,
гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван
кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он
навестил Москву.
-- Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо
изловить? -- не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване
прежний, еще не окончательно добитый Иван.
-- Вы уже пробовали, и будет с вас, -- иронически отозвался гость, -- и
другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте
благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не
я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за
эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше
нечего отдавать. Я нищий!
-- А зачем он вам понадобился?
Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:
-- Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и
вы, именно из-за Понтия Пилата, -- тут гость пугливо оглянулся и сказал: --
Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
-- Вы -- писатель? -- с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
-- Я -- мастер, -- он сделался суров и вынул из кармана халата
совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой
"М". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы
доказать, что он -- мастер. -- Она своими руками сшила ее мне, --
таинственно добавил он.
-- А как ваша фамилия?
-- У меня нет больше фамилии, -- с мрачным презрением ответил странный
гость, -- я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.
-- Так вы хоть про роман скажите, -- деликатно попросил Иван.
-- Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, --
начал гость.
...Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном
из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
-- С какого языка? -- с интересом спросил Иван.
-- Я знаю пять языков, кроме родного, -- ответил гость, -- английский,
французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю
по-итальянски.
-- Ишь ты! -- завистливо шепнул Иван.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в
Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
-- Вообразите мое изумление, -- шептал гость в черной шапочке, -- когда
я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и
в газете! Облигацию, -- пояснил он, -- мне в музее дали.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг,
бросил свою комнату на Мясницкой...
-- Уу, проклятая дыра! -- прорычал гость.
...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...
-- Вы знаете, что такое -- застройщики? -- спросил гость у Ивана и тут
же пояснил: -- Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом
уцелела в Москве...
Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике.
Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
-- Ах, это был золотой век, -- блестя глазами, шептал рассказчик, --
совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, --
почему-то особенно горделиво подчеркнул он, -- маленькие оконца над самым
тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором,
сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце
чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно
пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я
сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то,
прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение
ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!
-- Это верно, -- признал внимательно слушающий Иван.
-- Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, --
гость стал отмеривать руками, -- так... вот диван, а напротив другой диван,
а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе
книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате -- громадная
комната, четырнадцать метров, -- книги, книги и печка. Ах, какая у меня была
обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от
утомления, и Пилат летел к концу.
-- Белая мантия, красный подбой! Понимаю! -- восклицал Иван.
-- Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что
последними словами романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий
Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч -- громадная сумма, и у
меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь
дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он
теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на
луну:
-- Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их
знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти
цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла
желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут
обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам
ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже
как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько
необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее
следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне,
а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился,
потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что
я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
-- Нравятся ли вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со
срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и
отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и,
подходя к ней, ответил:
-- Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно,
понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы,
конечно, скажете, сумасшедший?
-- Ничего я не говорю, -- воскликнул Иван и добавил: -- Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
-- Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила
так:
-- Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом,
стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя
стесненным.
-- Нет, я люблю цветы, только не такие, -- сказал я.
-- А какие?
-- Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась
и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и
подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы,
не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с
раструбом в мою, и мы пошли рядом.
-- Дальше, -- сказал Иван, -- и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
-- Дальше? -- переспросил гость, -- что же, дальше вы могли бы и сами
угадать. -- Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: --
Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке,
и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили
мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и
что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...
-- С кем? -- спросил Бездомный.
-- С этой... ну... этой, ну... -- ответил гость и защелкал пальцами.
-- Вы были женаты?
-- Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет,
Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот
день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она
отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через
час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на
набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг
друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на
Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала
эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание
это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я
садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И
как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто
сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устемился
в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица
за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен
точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не
менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала
полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти
совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми
накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком
в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля,
черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, -- я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и
не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где
мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне
какая-то женщина, но имени ее не знали.
-- А кто она такая? -- спросил Иван, в высшей степени заинтересованный
любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет,
и продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так
крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и
две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени
и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые
полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи
пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама
судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она
приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где
находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на
деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в
первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо
подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От
картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В
подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя
обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето,
в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы
тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а
перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у
нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных
корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть
мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом
прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей
нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной
машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал
час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
-- И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась,
-- прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная
шапочка с желтой буквой "М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал
несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана
случилась какая-то катастрофа.
-- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось
и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! -- торжественно прошептал
мастер и поднял руку. -- Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
-- Кто? -- чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного
рассказчика.
-- Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел
на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в
угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал.
Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря
ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я
взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже
задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил
сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать
роман или не будет.
Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить
этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие
члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор
Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.
Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к
носу от постоянного вранья глазами.
-- Это Лапшённикова, секретарь редакции, -- усмехнувшись, сказал Иван,
хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
-- Может быть, -- отрезал тот, -- так вот, от нее я получил свой роман,
уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами
в мои, Лапшённикова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два
года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она
выразилась, отпадает.
-- Что я помню после этого? -- бормотал мастер, потирая висок, -- да,
осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги.
Да, эти глаза я помню.
Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся
какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние в
подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он
ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!
-- Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, -- бормотал
гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из
дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой
отрывок из романа того, кто называл себя мастером.
По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась
статья критика Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора", в
которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством
редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
-- А, помню, помню! -- вскричал Иван. -- Но я забыл, как ваша фамилия!
-- Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, -- ответил гость. --
Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича
обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко
ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это
проклятое слово!) ее в печать.
Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь
было две статьи: одна -- Латунского, а другая -- подписанная буквами "Н.
Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою
по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась
статья Латунского "Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статей
о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною
с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь,
руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем,
хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
-- Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше
делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки
и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она
стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало
в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я
в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь
с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И -- представьте себе, при этом
обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и
внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.
Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек
еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточку
вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом
сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.
Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите,
что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше -- больше, он
стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной
примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то
не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за
него. Она сказала:
-- Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на
меня впечатление отталкивающее.
Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в
том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен.
Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового
знакомого звали Алоизий Могарыч) -- имел. Именно, нигде до того я не
встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал
Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий
объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение
это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и
вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к
литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему
мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно,
но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все
замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.
Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это
безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава
такая-то идти не может...
Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их
появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была
стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось
буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный
тон. Мне все казалось, -- и я не мог от этого отделаться, -- что авторы этих
статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается
именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия -- страха.
Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не
относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться
темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед
сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце,
хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными
щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не
говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и
побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она
советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив
все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от
ста тысяч деньги.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало
мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях.
Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои
деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
-- Зачем так много? -- удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги
до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и
говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии
одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.
Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и
заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в
темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи.
Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя
тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в
чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у
меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я
боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и
разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто
стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку
белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх
притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к
застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать
мне лицо и руки, и шептал:
-- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда
случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые
тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная
бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их
между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня,
душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же
погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо
поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал
их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и
я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные
ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и
тихо спросил:
-- Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
-- Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула
внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися
волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:
-- Ты... ты? -- и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она
освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо
вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там
оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я
ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и
судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
-- Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
-- Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя
спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные
руки гладят мне лоб.
-- Я тебя вылечу, вылечу, -- бормотала она, впиваясь мне в плечи, -- ты
восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав
губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была
какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила
обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия
показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она
потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
-- Вот как приходится платить за ложь, -- говорила она, -- и больше я
не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать
таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я
убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали
внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним
завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь
мне, ты, может быть, не хочешь этого?
-- Бедная моя, бедная, -- сказал я ей, -- я не допущу, чтобы ты это
сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со
мной.
-- Только эта причина? -- спросила она и приблизила свои глаза к моим.
-- Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
-- Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это -- полоску света из
моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные
решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый
сверток.
-- Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.
-- Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. --
Это и были ее последние слова в моей жизни.
-- Тсс! -- вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, --
беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору,
кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила
жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника
помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу.
Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще
слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то,
что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой
фразы:
-- Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна
постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его.
Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался
страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая
давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие
звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.
-- Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с
оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были
сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу -- слабенько
освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и
прислушался -- в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но
разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В
нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я
перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным
спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще
всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую
выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие
ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед,
вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И
так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом
здании нет, уверяю вас.
-- Но вы же могли дать знать ей, -- сказал Иван, сочувствуя бедному
больному, -- кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно,
сохранила?
-- Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не
понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность
описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не
пригодится больше. Перед нею, -- гость благоговейно посмотрел во тьму ночи,
-- легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея
такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее
несчастной? На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю,
сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной
шапочке и говорил так:
-- Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
-- Но вы можете выздороветь... -- робко сказал Иван.
-- Я неизлечим, -- спокойно ответил гость, -- когда Стравинский
говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет
утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на
чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта
клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За
городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось
в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой,
и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез
меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили.
И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень
неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот,
например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не
суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не
самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето
идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи
расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь
валится за полночь. Мне пора.
-- Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, -- попросил Иван,
-- умоляю, я хочу знать.
-- Ах нет, нет, -- болезненно дернувшись, ответил гость, -- я вспомнить
не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы
это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.
И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость
скрылся.