Глава 11.

                           Раздвоение Ивана

     Бор на противоположном  берегу  реки, еще час назад освещенный  майским
солнцем, помутнел, размазался и растворился.
     Вода сплошной  пеленой валила  за  окном.  В небе то и  дело вспыхивали
нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.
     Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в  пузырях
реку. При каждом ударе грома  он  жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками.
Исписанные  Иваном  листки валялись  на полу;  их сдуло ветром, влетевшим  в
комнату перед началом грозы.
     Попытки  поэта сочинить  заявление  насчет  страшного  консультанта  не
привели  ни к  чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы,  которую
звали Прасковьей  Федоровной,  огрызок карандаша и бумагу, он деловито потер
руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:
     "В  милицию. Члена МАССОЛИТа  Ивана Николаевича Бездомного.  Заявление.
Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."
     И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места
выходила  какая-то  безлепица:  как это так -- пришел  с покойным?  Не ходят
покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!
     Подумав  так,   Иван  Николаевич  начал  исправлять  написанное.  Вышло
следующее: "...с М.  А.  Берлиозом,  впоследствии  покойным...".  И  это  не
удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще
хуже первых  двух: "...Берлиозом,  который попал под трамвай..." --  а здесь
еще прицепился этот  никому  не известный композитор-однофамилец, и пришлось
вписать: "...не композитором..."
     Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать
сразу  с  чего-то  очень   сильного,  чтобы   немедленно  привлечь  внимание
читающего,  и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду
с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли
о  Понтии  Пилате,  и  для вящей убедительности Иван  решил весь  рассказ  о
прокураторе изложить полностью с того самого момента, как  тот в белом плаще
с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.
     Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова,
и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота  на задних лапах. Но
и рисунки  не  помогли, и чем дальше -- тем путанее и непонятнее становилось
заявление поэта.
     К  тому  времени, как  появилась издалека пугающая  туча  с  дымящимися
краями и накрыла бор и  дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с
заявлением  ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо
и горько заплакал.
     Добродушная  фельдшерица Прасковья  Федоровна навестила  поэта во время
грозы,  встревожилась, видя, что он плачет,  закрыла штору, чтобы  молнии не
пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
     Тот  явился,  сделал  укол в руку Ивана  и  уверил его,  что он  больше
плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.
     Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до
последнего дерева под небом,  рассчистившимся до прежней полной голубизны, а
река успокоилась. Тоска начала покидать  Ивана тотчас после укола, и  теперь
поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.
     Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и
как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
     Напившись  горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как
изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот,  не
пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван
о том, что, по сути дела, в клинике очень  неплохо, что Стравинский умница и
знаменитость  и что иметь с ним дело  чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к
тому же и сладостен и свеж после грозы.
     Дом скорби засыпал. В  тихих  коридорах потухли матовые белые  лампы, и
вместо них согласно распорядку  зажглись слабые голубые ночники,  и все реже
за  дверями  слышались осторожные шажки  фельдшериц на  резиновых  половиках
коридора.
     Теперь Иван  лежал  в сладкой истоме и поглядывал то  на  лампочку  под
абажуром,  льющую с  потолка  смягченный  свет, то  на луну, выходящую из-за
черного бора, и беседовал сам с собою.
     -- Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал
под трамвай? -- рассуждал поэт. -- В конечном счете, ну его в болото! Кто я,
в самом  деле, кум ему или  сват? Если  как  следует  провентилировать  этот
вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как  следует покойника. В
самом деле, что мне о  нем было известно? Да ничего,  кроме того, что он был
лыс и  красноречив до ужаса. И далее, граждане, -- продолжал свою речь Иван,
обращаясь  к  кому-то, --  разберемся вот  в чем:  чего  это  я,  объясните,
взбесился на этого  загадочного консультанта, мага и профессора  с пустым  и
черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним  в подштанниках и со свечкой
в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?
     -- Но-но-но,  --  вдруг  сурово сказал где-то,  не то внутри, не то над
ухом, прежний Иван Ивану новому, -- про то, что голову  Берлиозу-то отрежет,
ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?
     -- О чем, товарищи, разговор! --  возражал новый Иван ветхому, прежнему
Ивану, -- что  здесь  дело нечисто,  это понятно даже  ребенку. Он  личность
незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то  самое интересное и
есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее
надобно?  И вместо того, чтобы  поднимать  глупейшую бузу  на Патриарших, не
умнее ли было бы  вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим
арестованным Га-Ноцри?
     А  я черт  знает  чем  занялся! Важное, в  самом деле,  происшествие --
редактора журнала задавило! Да что от этого,  журнал, что ли, закроется? Ну,
что  ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было,  внезапно
смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет  другой редактор и даже,  может
быть, еще красноречивее прежнего.
     Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
     -- Так кто же я такой выхожу в этом случае?
     -- Дурак! -- отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из
Иванов и чрезвычайно пожожий на бас консультанта.
     Иван,  почему-то  не  обидевшись  на  слово  "дурак", но  даже  приятно
изумившись  ему,  усмехнулся  и  в полусне затих.  Сон  крался к Ивану, и уж
померещилась ему  и  пальма  на  слоновой  ноге, и  кот  прошел  мимо --  не
страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка
беззвучно поехала  в  сторону, и  на балконе  возникла  таинственная фигура,
прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.
     Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе
находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:
     -- Тссс!