Глава 8.

                 Поединок между профессором и поэтом

     Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около
половины двенадцатого  дня, оно вернулось  к Ивану  Николаевичу  Бездомному,
проснувшемуся  после  глубокого и  продолжительного сна. Некоторое  время он
соображал,  каким  это образом  он  попал  в неизвестную  комнату  с  белыми
стенами, с удивительным  ночным  столиком из какого-то светлого металла и  с
белой шторой, за которой чувствовалось солнце.
     Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что
он находится в лечебнице. Эта  мысль потянула за собою воспоминание о гибели
Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись,
Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое
время неподвижно  в чистейшей,  мягкой  и  удобной пружинной  кровати,  Иван
увидел  кнопку  звонка  рядом  с  собою.  По  привычке  трогать предметы без
надобности,  Иван нажал  ее. Он ожидал  какого-то звона или явления вслед за
нажатием  кнопки, но  произошло  совсем другое.  В  ногах  Ивановой  постели
загорелся  матовый  цилиндр,  на  котором  было  написано:  "Пить".  Постояв
некоторое  время, цилиндр начал  вращаться  до тех пор,  пока  не  выскочила
надпись:  "Няня". Само  собою разумеется,  что  хитроумный  цилиндр  поразил
Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".
     --  Гм... -- молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром  дальше.
Но  тут  повезло   случайно:   Иван   нажал  кнопку   второй  раз  на  слове
"Фельдшерица".  Цилиндр  тихо прозвенел в  ответ,  остановился,  потух,  и в
комнату  вошла полная симпатичная  женщина  в  белом чистом халате и сказала
Ивану:
     -- Доброе утро!
     Иван  не  ответил, так  как  счел  это  приветствие  в  данных условиях
неуместным.  В самом деле, засадили  здорового человека в  лечебницу, да еще
делают вид, что это так и нужно!
     Женщина  же  тем временем, не  теряя благодушного выражения  лица,  при
помощи  одного  нажима  кнопки,  увела  штору  вверх,   и  в  комнату  через
широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло  солнце.
За решеткой открылся балкон, за ним  берег извивающейся реки и  на другом ее
берегу -- веселый сосновый бор.
     -- Пожалуйте  ванну брать,  --  пригласила  женщина,  и  под руками  ее
раздвинулась внутренняя стена,  за  которой  оказалось  ванное  отделение  и
прекрасно оборудованная уборная.
     Иван, хоть  и решил с женщиной  не разговаривать, не удержался и, видя,
как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
     -- Ишь ты! Как в "Метрополе"!
     -- О  нет, --  с гордостью  ответила женщина, -- гораздо  лучше. Такого
оборудования нет  нигде и  за границей. Ученые и врачи  специально приезжают
осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
     При слове "интурист" Ивану  тотчас же вспомнился вчерашний консультант.
Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
     --  Интуристы... До чего  же вы все  интуристов обожаете!  А среди них,
между прочим, разные попадаются. Я,  например, вчера  с  таким познакомился,
что любо-дорого!
     И чуть было не  начал  рассказывать про  Понтия  Пилата,  но сдержался,
понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не
может.
     Вымытому Ивану  Николаевичу  тут  же было  выдано решительно  всё,  что
необходимо  мужчине после  ванны:  выглаженная  рубашка, кальсоны, носки. Но
этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
     -- Что желаете надеть -- халатик или пижамку?
     Прикрепленный  к  новому жилищу  насильственно,  Иван  едва  руками  не
всплеснул от развязности  женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой
байки.
     После этого Ивана Николаевича повели по пустому и  беззвучному коридору
и привели в громаднейших  размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему,
что есть в  этом на диво  оборудованном  здании,  с иронией, тут же мысленно
окрестил кабинет "фабрикой-кухней".
     И было  за что.  Здесь  стояли шкафы  и стеклянные шкафики с блестящими
никелированными    инструментами.   Были   кресла   необыкновенно   сложного
устройства, какие-то пузатые лампы с  сияющими колпаками, множество склянок,
и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные
приборы.
     В кабинете за Ивана принялись трое -- две женщины и один мужчина, все в
белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что
у  него  повыспросить. Иван  стал обдумывать положение.  Перед ним было  три
пути. Чрезвычайно соблазнял  первый:  кинуться на эти  лампы  и замысловатые
вещицы, и  всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой
протест  за  то, что он задержан зря.  Но сегодняшний  Иван  уже значительно
отличался  от Ивана вчерашнего,  и  первый  путь показался ему сомнительным:
чего доброго, они укоренятся  в  мысли, что  он буйный сумасшедший.  Поэтому
первый  путь  Иван  отринул.  Был второй:  немедленно начать повествование о
консультанте  и Понтии Пилате.  Однако  вчерашний  опыт показал,  что  этому
рассказу  не верят  или понимают  его как-то  извращенно. Поэтому Иван и  от
этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
     Полностью  этого  осуществить  не  удалось  и,  волей-неволей, пришлось
отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
     И у Ивана выспросили решительно всё насчет его прошлой жизни, вплоть до
того,  когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад.  Исписав
за  Иваном целую  страницу, перевернули ее,  и  женщина  в  белом  перешла к
расспросам о  родственниках  Ивана.  Началась  какая-то  канитель: кто умер,
когда  да отчего,  не пил ли,  не болел ли венерическими болезнями, и  все в
таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на
Патриарших прудах, но  очень  не приставали,  сообщению о  Понтии Пилате  не
удивлялись.
     Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за  него по-иному и ни
о чем уже  не расспрашивал. Он измерил  температуру Иванова  тела,  посчитал
пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь
мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину,
рисовали  у  него  ручкой молоточка  какие-то знаки  на коже  груди, стучали
молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали
из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали  на руки какие-то резиновые
браслеты...
     Иван только горько  усмехался про  себя и размышлял  о том, как все это
глупо  и  странно получилось.  Подумать  только! Хотел предупредить  всех об
опасности, грозящей от неизвестного  консультанта, собирался его изловить, а
добился  только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы
рассказывать  всякую  чушь  про  дядю  Федора,  пившего  в  Вологде  запоем.
Нестерпимо глупо!
     Наконец Ивана отпустили. Он  был препровожден  обратно  в свою комнату,
где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.
     Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в
этом учреждении  и  уж у  этого  главного  добиться  и  внимания  к  себе, и
справедливости.
     И  он дождался  его,  и очень скоро  после своего  завтрака. Неожиданно
открылась  дверь  в комнату  Ивана,  и в нее вошло множество народа  в белых
халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек  лет сорока
пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся
свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его  получился поэтому
очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" -- подумалось Ивану.
     Да, это был, несомненно,  главный.  Он сел  на табурет,  а все остались
стоять.
     -- Доктор Стравинский, -- представился усевшийся Ивану  и  поглядел  на
него дружелюбно.
     --  Вот,  Александр Николаевич,  --  негромко сказал кто-то  в опрятной
бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
     "Целое дело  сшили!"  --  подумал  Иван. А  главный привычными  глазами
пробежал   лист,  пробормотал:  "Угу,  угу..."  И  обменялся  с  окружающими
несколькими фразами на малоизвестном языке.
     "И по-латыни, как Пилат, говорит..." -- печально подумал Иван. Тут одно
слово  заставило его вздрогнуть, и это было слово  "шизофрения" --  увы, уже
вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших  прудах,  а  сегодня
повторенное здесь профессором Стравинским.
     "И ведь это знал!" -- тревожно подумал Иван.
     Главный, по-видимому,  поставил себе  за  правило соглашаться со всем и
радоваться всему, что бы ни говорили ему  окружающие, и выражать это словами
"Славно, славно...".
     -- Славно! -- сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к
Ивану: -- Вы -- поэт?
     -- Поэт, -- мрачно ответил Иван  и впервые вдруг почувствовал  какое-то
необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его
стихи показались почему-то неприятными.
     Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
     -- Вы -- профессор?
     На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.
     -- И вы -- здесь главный? -- продолжал Иван.
     Стравинский и на это поклонился.
     --  Мне с  вами  нужно  поговорить,  --  многозначительно  сказал  Иван
Николаевич.
     -- Я для этого и пришел, -- отозвался Стравинский.
     -- Дело вот в чем, -- начал Иван, чувствуя, что настал его час, -- меня
в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..
     --  О  нет,  мы   выслушаем  вас   очень  внимательно,  --  серьезно  и
успокоительно сказал  Стравинский, -- и в  сумасшедшие вас рядить ни  в коем
случае не позволим.
     -- Так слушайте же: вчера  вечером  я на Патриарших прудах встретился с
таинственною личностью,  иностранцем не иностранцем,  который заранее знал о
смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
     Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
     -- Пилата? Пилат, это  -- который жил при  Иисусе Христе? -- щурясь  на
Ивана, спросил Стравинский.
     -- Тот самый.
     -- Ага, -- сказал Стравинский, -- а этот Берлиоз погиб под трамваем?
     --  Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на  Патриарших,
причем этот самый загадочный гражданин...
     --  Знакомый   Понтия  Пилата?  --   спросил   Стравинский,   очевидно,
отличавшийся большой понятливостью.
     -- Именно он, --  подтвердил Иван, изучая Стравинского, -- так  вот  он
сказал   заранее,  что  Аннушка  разлила  подсолнечное  масло...  А   он   и
поскользнулся  как  раз  на  этом   месте!  Как  вам   это   понравится?  --
многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой  эффект своими
словами.
     Но  эффекта не  последовало, и Стравинский очень просто задал следующий
вопрос:
     -- А кто же эта Аннушка?
     Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.
     -- Аннушка здесь  совершенно не важна, -- проговорил он,  нервничая, --
черт ее знает,  кто она  такая. Просто дура  какая-то с Садовой. А важно то,
что он заранее,  понимаете ли,  заранее  знал о подсолнечном масле!  Вы меня
понимаете?
     --  Отлично понимаю,  -- серьезно  ответил  Стравинский  и,  коснувшись
колена поэта, добавил: -- Не волнуйтесь и продолжайте.
     -- Продолжаю, -- сказал Иван,  стараясь  попасть в  тон  Стравинскому и
зная  уже  по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет  ему, -- так вот,
этот  страшный тип,  а  он  врет,  что  он  консультант,  обладает  какою-то
необыкновенной  силой...  Например,  за ним  погонишься,  а  догнать его нет
возможности. А с ним  еще парочка, и  тоже хороша, но в своем роде: какой-то
длинный  в  битых   стеклах  и,   кроме  того,   невероятных  размеров  кот,
самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, -- никем  не перебиваемый Иван
говорил  все с большим жаром и убедительностью, -- он лично был на балконе у
Понтия  Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же  такое? А?  Его
надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.
     -- Так  вот  вы и  добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно  я  вас
понял? -- спросил Стравинский.
     "Он умен, -- подумал Иван, -- надо признаться,  что среди интеллигентов
тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!" -- и ответил:
     -- Совершенно правильно! И как же не  добиваться, вы  подумайте сами! А
между тем меня силою задержали здесь, тычут в  глаза лампой, в ванне купают,
про  дядю  Федю  чего-то расспрашивают!..  А  его уж давно на свете  нет!  Я
требую, чтобы меня немедленно выпустили.
     -- Ну что  же,  славно, славно! -- отозвался Стравинский,  -- вот все и
выяснилось. Действительно, какой  же смысл  задерживать в лечебнице человека
здорового? Хорошо-с. Я вас немедленно же выпишу отсюда, если вы мне скажете,
что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?
     Тут наступила полная тишина,  и  толстая женщина, утром  ухаживавшая за
Иваном,  благоговейно  поглядела  на  профессора,  а Иван  еще  раз подумал:
"Положительно умен".
     Предложение   профессора  ему  очень  понравилось,  однако  прежде  чем
ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:
     -- Я -- нормален.
     -- Ну вот и  славно, -- облегченно  воскликнул  Стравинский, --  а если
так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, -- тут  он
повернулся, и ему немедленно подали иванов  лист. --  В поисках неизвестного
человека, который отрекомендовался вам как  знакомый Понтия Пилата, вы вчера
произвели следующие  действия,  --  тут  Стравинский  стал загибать  длинные
пальцы,  поглядывая  то  в лист,  то на Ивана, -- повесили на  грудь иконку.
Было?
     -- Было, -- хмуро согласился Иван.
     --  Сорвались  с  забора,  повредили лицо? Так?  Явились  в ресторан  с
зажженной  свечой  в руке, в одном  белье  и  в  ресторане  побили  кого-то.
Привезли вас  сюда  связанным.  Попав сюда, вы звонили в  милицию и  просили
прислать  пулеметы.   Затем  сделали  попытку   выброситься  из  окна.  Так?
Спрашивается: возможно  ли,  действуя  таким образом,  кого-либо поймать или
арестовать? И  если вы  человек  нормальный, то  вы  сами  ответите:  никоим
образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда
вы направитесь отсюда?
     --  Конечно,  в милицию, -- ответил Иван уже не так  твердо  и  немного
теряясь под взглядом профессора.
     -- Непосредственно отсюда?
     -- Угу.
     -- А на квартиру к себе не заедете? -- быстро спросил Стравинский.
     -- Да  некогда  тут заезжать!  Пока я по квартирам буду  разъезжать, он
улизнет!
     -- Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?
     --  Про  Понтия  Пилата,  --  ответил  Иван  Николаевич,  и  глаза  его
подернулись сумрачной дымкой.
     --  Ну,   вот  и  славно!   --  воскликнул  покоренный  Стравинский  и,
обратившись к тому,  что  был  с  бородкой,  приказал:  -- Федор Васильевич,
выпишите,  пожалуйста,  гражданина Бездомного  в  город. Но эту  комнату  не
занимать,  постельное  белье  можно  не  менять.  Через  два часа  гражданин
Бездомный опять будет здесь. Ну что же, -- обратился он к поэту, -- успеха я
вам желать не буду,  потому что в  успех этот ни на йоту не верю. До скорого
свидания! -- и он встал, а свита его шевельнулась.
     -- На каком основании я опять буду здесь? -- тревожно спросил Иван.
     Стравинский  как  будто  ждал этого вопроса, немедленно  уселся опять и
заговорил:
     -- На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и
скажете, что  виделись с  человеком,  лично знавшим Понтия  Пилата,  --  как
моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.
     -- При чем здесь кальсоны? -- растерянно оглядываясь, спросил Иван.
     -- Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны  также. Ведь казенное же
белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам
в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались,
хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело готово!
     Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто
раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
     -- Так что же делать? -- спросил он на этот раз уже робко.
     --  Ну  вот  и славно!  -- отозвался  Стравинский,  --  это резоннейший
вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами  произошло. Вчера кто-то
вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами.
И   вот  вы,  разнервничавшийся,  издерганный   человек,  пошли  по  городу,
рассказывая  про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за
сумасшедшего. Ваше спасение сейчас  только в одном -- в полном  покое. И вам
непременно нужно остаться здесь.
     -- Но его необходимо поймать! -- уже моляще воскликнул Иван.
     -- Хорошо-с, но самому-то зачем же  бегать? Изложите на бумаге все ваши
подозрения  и  обвинения  против  этого  человека.  Ничего  нет  проще,  как
переслать ваше заявление куда  следует, и  если, как вы полагаете,  мы имеем
дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но  только одно условие:
не  напрягайте головы  и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли
чего можно рассказать! Не всему надо верить.
     -- Понял! -- решительно заявил Иван, -- прошу выдать мне бумагу и перо.
     --  Выдайте  бумагу  и  коротенький карандаш,  -- приказал  Стравинский
толстой женщине, а Ивану сказал так: -- Но сегодня советую не писать.
     -- Нет,  нет, сегодня же, непременно  сегодня, -- встревоженно вскричал
Иван.
     --  Ну хорошо. Только  не  напрягайте мозг. Не  выйдет сегодня,  выйдет
завтра.
     -- Он уйдет!
     --  О нет,  -- уверенно возразил Стравинский,  --  он никуда  не уйдет,
ручаюсь вам. И  помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у
вас ничего не выйдет.  Вы меня  слышите? --  вдруг многозначительно  спросил
Стравинский  и завладел обеими руками  Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он
долго, в упор глядя в глаза  Ивану,  повторял:  --  Вам  здесь помогут... Вы
слышите  меня?..  Вам здесь  помогут...  вам  здесь помогут...  Вы  получите
облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...
     Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
     -- Да, да, -- тихо сказал он.
     --  Ну  вот  и  славно!  --  по   своему  обыкновению  заключил  беседу
Стравинский  и поднялся,  --  до свиданья!  --  он  пожал руку Ивану и,  уже
выходя, повернулся  к тому, что был с бородкой, и сказал: -- Да, а  кислород
попробуйте... и ванны.
     Через  несколько  мгновений перед  Иваном не  было ни Стравинского,  ни
свиты.  За  сеткой  в  окне,  в  полуденном  солнце,  красовался радостный и
весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.