Глава 7.

                         Нехорошая квартирка

     Если бы в следующее утро Степе  Лиходееву  сказали бы так: "Степа! Тебя
расстреляют, если  ты сию  минуту не встанешь!" --  Степа ответил бы томным,
чуть слышным  голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не
встану".
     Не то что встать, -- ему казалось, что он не может открыть глаз, потому
что, если он  только  это сделает,  сверкнет  молния  и  голову его  тут  же
разнесет на  куски.  В  этой голове  гудел  тяжелый колокол, между  глазными
яблоками и закрытыми веками  проплывали  коричневые пятна с  огненно-зеленым
ободком, и в довершение  всего тошнило,  причем  казалось,  что  тошнота эта
связана со звуками какого-то назойливого патефона.
     Степа  старался что-то припомнить, но припоминалось только одно -- что,
кажется,  вчера и  неизвестно где  он стоял  с  салфеткой  в руке  и пытался
поцеловать какую-то даму,  причем обещал ей, что  на другой день, и ровно  в
полдень,  придет к ней  в гости. Дама от этого отказывалась,  говоря:  "Нет,
нет,  меня не будет дома!" -- а Степа упорно  настаивал на  своем: "А я  вот
возьму да и приду!"
     Ни  какая это  была дама,  ни который сейчас час,  ни  какое  число, ни
какого месяца -- Степа решительно не  знал и, что хуже всего, не мог понять,
где он находится.  Он постарался выяснить  хотя бы  последнее  и  для  этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло  отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя  на кровати,
то есть на  бывшей ювелиршиной кровати,  в  спальне.  Тут  ему так ударило в
голову, что он закрыл глаз и застонал.
     Объяснимся: Степа  Лиходеев, директор театра Варьете,  очнулся  утром у
себя в той самой квартире, которую он  занимал пополам с покойным Берлиозом,
в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.
     Надо сказать, что квартира эта -- N 50 --  давно уже  пользовалась если
не  плохой,  то,  во всяком случае, странной  репутацией. Еще два  года тому
назад  владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере,
пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала
жильцам:  одному,  фамилия  которого была, кажется,  Беломут, и другому -- с
утраченной фамилией.
     И  вот   два  года   тому  назад   начались  в  квартире   необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
     Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю
второго жильца (фамилия  которого утратилась) и сказал,  что того  просят на
минутку  зайти в  отделение  милиции  в  чем-то  расписаться. Жилец приказал
Анфисе,  преданной  и давней домашней  работнице Анны Францевны, сказать,  в
случае если ему будут звонить,  что он вернется  через десять минут, и  ушел
вместе с  корректным милиционером  в белых  перчатках. Но не вернулся  он не
только через десять минут,  а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего
то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
     Набожная,  а откровеннее  сказать --  суеверная, Анфиса  так напрямик и
заявила  очень  расстроенной Анне Францевне,  что  это  колдовство и что она
прекрасно знает, кто утащил и жильца и  милиционера, только к ночи  не хочет
говорить. Ну, а колдовству, как  известно,  стоит только  начаться, а там уж
его  ничем не остановишь.  Второй жилец исчез,  помнится, в понедельник, а в
среду   как  сквозь  землю  провалился   Беломут,  но,  правда,  при  других
обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его
на службу,  и  отвезла,  но  назад  никого  не  привезла и  сама  больше  не
вернулась.
     Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое
было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую
Анна  Францевна почему-то  спешно поехала,  она  не  застала  уже  гражданки
Беломут  в квартире.  Но  этого  мало: двери обеих комнат, которые  занимали
супруги Беломут, оказались запечатанными.
     Два  дня прошли кое-как. На  третий  же  день страдавшая все  это время
бессонницей  Анна  Францевна  опять-таки спешно  уехала на дачу... Нужно  ли
говорить, что она не вернулась!
     Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю,  легла спать во втором часу
ночи. Что с  ней  было дальше, неизвестно,  но  рассказывали  жильцы  других
квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались  какие-то стуки и будто бы
до  утра в окнах  горел электрический свет.  Утром выяснилось, что  и Анфисы
нет!
     Об исчезнувших и о проклятой квартире долго  в доме рассказывали всякие
легенды, вроде того, например, что эта  сухая  и  набожная Анфиса  будто  бы
носила  на своей  иссохшей  груди в замшевом  мешочке  двадцать пять крупных
бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае  на
той самой  даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами  собой
какие-то  несметные  сокровища  в виде  тех же  бриллиантов, а также золотых
денег  царской чеканки... И прочее в этом  же роде. Ну, чего не знаем, за то
не ручаемся.
     Как бы то  ни было,  квартира  простояла пустой и  запечатанной  только
неделю, а затем в нее вселились -- покойный  Берлиоз с супругой и этот самый
Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как  только они попали в
окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного
месяца пропали  обе  супруги.  Но эти  не  бесследно.  Про супругу  Берлиоза
рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а
супруга  Степы якобы обнаружилась на  Божедомке, где, как  болтали, директор
Варьете,  используя   свои  бесчисленные  знакомства,  ухитрился  добыть  ей
комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
     Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать
у  нее  пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что  это  глупости...  Что
никакого  пирамидону  у  Груни,  конечно,  нету. Пытался  позвать  на помощь
Берлиоза, дважды  простонал: "Миша...  Миша...",  но,  как  сами  понимаете,
ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.
     Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся
рукою  провел  по  бедру, чтобы определить,  в  брюках  он  или  нет,  и  не
определил.
     Наконец, видя,  что он брошен  и  одинок,  что некому ему помочь, решил
подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
     Степа разлепил склеенные  веки и увидел, что отражается в трюмо в  виде
человека с торчащими в разные стороны волосами, с  опухшей,  покрытою черной
щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником  и
галстуком, в кальсонах и в носках.
     Таким  он увидел  себя в трюмо, а рядом  с зеркалом увидел неизвестного
человека, одетого в черное и в черном берете.
     Степа  сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью  глаза  на
неизвестного.
     Молчание нарушил этот  неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и
с иностранным акцентом следующие слова:
     -- Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
     Произошла пауза,  после  которой, сделав над собой  страшнейшее усилие,
Степа выговорил:
     -- Что вам угодно? --  и сам поразился,  не узнав своего  голоса. Слово
"что"  он произнес дискантом, "вам"  --  басом, а  "угодно" у него совсем не
вышло.
     Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным
треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
     -- Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы
назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
     Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
     --  Извините...  -- надел их  и хрипло спросил: -- Скажите, пожалуйста,
вашу фамилию?
     Говорить ему  было трудно. При каждом слове  кто-то втыкал ему иголку в
мозг, причиняя адскую боль.
     -- Как? Вы и фамилию мою забыли? -- тут неизвестный улыбнулся.
     -- Простите... -- прохрипел  Степа,  чувствуя,  что похмелье  дарит его
новым симптомом:  ему  показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и  что
сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
     -- Дорогой Степан  Богданович, --  заговорил  посетитель, проницательно
улыбаясь, -- никакой  пирамидон  вам  не поможет.  Следуйте старому  мудрому
правилу, --  лечить подобное подобным. Единственно, что вернет  вас к жизни,
это две стопки водки с острой и горячей закуской.
     Степа был хитрым человеком и, как  ни  был болен, сообразил, что раз уж
его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
     -- Откровенно сказать... -- начал  он,  еле ворочая языком,  -- вчера я
немножко...
     -- Ни слова больше! -- ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.
     Степа, тараща  глаза,  увидел,  что  на  маленьком  столике  сервирован
поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые
маринованные грибы на  тарелочке, что-то  в кастрюльке и,  наконец,  водка в
объемистом ювелиршином  графинчике. Особенно поразило Степу то,  что  графин
запотел  от  холода.  Впрочем,  это   было   понятно   --  он   помещался  в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
     Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться  до степени болезненной
и ловко налил ему полстопки водки.
     -- А вы? -- пискнул Степа.
     -- С удовольствием!
     Прыгающей рукой поднес Степа  стопку к устам,  а незнакомец одним духом
проглотил содержимое своей  стопки. Прожевывая кусок икры, Степа  выдавил из
себя слова:
     -- А вы что же... закусить?
     --  Благодарствуйте, я не  закусываю  никогда, --  ответил незнакомец и
налил по второй. Открыли кастрюлю -- в ней оказались сосиски в томате.
     И  вот проклятая  зелень  перед глазами растаяла,  стали выговариваться
слова,  и, главное, Степа кое-что  припомнил. Именно, что дело вчера было на
Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда  этот  Хустов и возил Степу в
таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор  у "Метрополя",
был еще при  этом какой-то актер не актер... с  патефоном в чемоданчике. Да,
да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона.  Вот
только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт
ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
     Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся,  но Степу сейчас
гораздо  более  интересовал день  сегодняшний  и,  в частности,  появление в
спальне  неизвестного,  да еще с  закуской и водкой. Вот что недурно было бы
разъяснить!
     -- Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?
     Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.
     -- Однако! Я чувствую, что после водки вы  пили портвейн! Помилуйте, да
разве это можно делать!
     --  Я хочу  вас попросить, чтоб это осталось между нами, -- заискивающе
сказал Степа.
     -- О, конечно,  конечно!  Но за  Хустова я,  само собой  разумеется, не
ручаюсь.
     -- А вы разве знаете Хустова?
     --  Вчера  в  кабинете  у  вас  видел  этого  индивидуума  мельком,  но
достаточно одного  беглого  взгляда  на его лицо, чтобы  понять,  что он  --
сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
     "Совершенно верно!" -- подумал Степа, пораженный таким верным, точным и
кратким определением Хустова.
     Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала
директора  Варьете.  Дело в том, что в  этом вчерашнем дне зияла преогромная
черная дыра. Вот  этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем
кабинете вчера никак не видал.
     -- Профессор черной магии Воланд, -- веско сказал визитер, видя Степины
затруднения, и рассказал все по порядку.
     Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе
и предложил свои гастроли в Варьете.  Степа позвонил  в московскую областную
зрелищную  комиссию  и  вопрос этот  согласовал  (Степа побледнел и заморгал
глазами),  подписал с  профессором Воландом  контракт  на  семь  выступлений
(Степа  открыл  рот), условился,  что  Воланд  придет  к  нему для уточнения
деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!
     Придя,  был встречен домработницей Груней, которая  объяснила, что сама
она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если
визитер  желает видеть Степана Богдановича, то пусть  идет к  нему в спальню
сам. Степан  Богданович так  крепко спит, что разбудить его  она не берется.
Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший
гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...
     --  Позвольте с  вами  рассчитаться, --  проскулил убитый Степа  и стал
искать бумажник.
     -- О, какой вздор! -- воскликнул гастролер  и слушать ничего  больше не
захотел.
     Итак,  водка и закуска  стали  понятны, и  все  же на Степу  было жалко
взглянуть: он решительно не помнил ничего о  контракте и,  хоть  убейте,  не
видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.
     -- Разрешите взглянуть на контракт, -- тихо попросил Степа.
     -- Пожалуйста, пожалуйста...
     Степа взглянул  на  бумагу и  закоченел. Все  было на месте. Во-первых,
собственноручная Степина  залихватская подпись!  Косая  надпись  сбоку рукою
финдиректора Римского с разрешением выдать артисту  Воланду в счет следуемых
ему за  семь выступлений  тридцати пяти  тысяч рублей  десять  тысяч рублей.
Более того:  тут же расписка  Воланда  в том, что  он  эти десять  тысяч уже
получил!
     "Что же  это  такое?!"  -- подумал  несчастный Степа, и  голова у  него
закружилась. Начинаются зловещие  провалы в памяти?!  Но, само  собою, после
того, как  контракт был предъявлен,  дальнейшие выражения  удивления были бы
просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,
как  был в носках, побежал в  переднюю  к телефону. По дороге он  крикнул  в
направлении кухни:
     -- Груня!
     Но никто  не  отозвался.  Тут он взглянул на  дверь в кабинет Берлиоза,
бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он
разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! -- рявкнул
кто-то  в голове у  Степы. -- Этого еще недоставало!"  И  тут  Степины мысли
побежали уже по  двойному рельсовому  пути, но, как всегда  бывает  во время
катастрофы, в одну сторону  и вообще  черт знает куда. Головную Степину кашу
трудно  даже передать. Тут и  чертовщина с черным беретом, холодной водкой и
невероятным контрактом, -- а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и  печать
на двери! То есть  кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил,  --  не
поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
     И тут закопошились в мозгу у Степы  какие-то  неприятнейшие мыслишки  о
статье,  которую,  как назло, недавно он всучил  Михаилу Александровичу  для
напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и
деньги-то маленькие...
     Немедленно вслед  за  воспоминанием о статье  прилетело воспоминание  о
каком-то  сомнительном  разговоре,  происходившем,  как  помнится,  двадцать
четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа  ужинал с Михаилом
Александровичем.  То есть,  конечно, в  полном  смысле слова  разговор  этот
сомнительным назвать нельзя (не  пошел  бы Степа на  такой разговор), но это
был  разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно  было бы,
граждане,  его и не затевать. До  печати,  нет сомнений,  разговор  этот мог
считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...
     "Ах, Берлиоз, Берлиоз!  -- вскипало в  голове у Степы.  --  Ведь это  в
голову не лезет!"
     Но горевать  долго не приходилось,  и  Степа  набрал  номер в  кабинете
финдиректора Варьете Римского.  Положение Степы было щекотливое:  во-первых,
иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после  того, как был
показан контракт, да и с финдиректором говорить было  чрезвычайно трудно.  В
самом деле, ведь  не  спросишь  его так:  "Скажите, заключал  ли я  вчера  с
профессором  черной  магии контракт  на  тридцать  пять  тысяч  рублей?" Так
спрашивать не годится!
     -- Да! -- послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
     -- Здравствуйте, Григорий Данилович,  --  тихо заговорил Степа,  -- это
Лиходеев. Вот  какое дело...  гм... гм... у меня сидит этот...  э...  артист
Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..
     -- Ах,  черный  маг? --  отозвался  в  трубке Римский, --  афиши сейчас
будут.
     -- Ага, -- слабым голосом сказал Степа, -- ну, пока...
     -- А вы скоро придете? -- спросил Римский.
     -- Через  полчаса, -- ответил  Степа  и, повесив трубку,  сжал  горячую
голову руками.  Ах,  какая  выходила  скверная штука! Что же это  с памятью,
граждане? А?
     Однако дольше задерживаться в  передней было неудобно, и Степа  тут  же
составил план:  всеми мерами скрыть свою  невероятную забывчивость, а сейчас
первым  долгом хитро  выспросить у  иностранца, что он, собственно,  намерен
сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?
     Тут  Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней,
давно не вытираемом  ленивой  Груней, отчетливо  увидел какого-то  странного
субъекта -- длинного, как жердь, и  в  пенсне  (ах, если бы здесь  был  Иван
Николаевич! Он  узнал  бы этого субъекта сразу!). А  тот отразился  и тотчас
пропал.  Степа в  тревоге  поглубже  заглянул  в  переднюю, и  вторично  его
качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.
     У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
     "Что же это такое? -- подумал он, -- уж не схожу ли я с ума?  Откуда  ж
эти отражения?!" -- он заглянул в переднюю и испуганно закричал:
     -- Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??
     --  Не  беспокойтесь,  Степан Богданович,  --  отозвался голос,  но  не
Грунин,  а гостя из спальни, -- кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я
услал  ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что  вы давно уже не
даете ей отпуска.
     Слова эти  были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что
ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.
Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
     Гость  пребывал в спальне уже  не  один, а в компании. Во втором кресле
сидел тот самый  тип, что померещился в передней. Теперь он был  ясно виден:
усы-перышки, стеклышко  пенсне  поблескивает, а  другого стеклышка  нет.  Но
оказались в  спальне вещи и  похуже: на ювелиршином  пуфе  в развязной  позе
развалился некто третий,  именно -- жутких размеров черный  кот  со  стопкой
водки в одной лапе и вилкой, на  которую он успел поддеть маринованный гриб,
в другой.
     Свет, и так слабый  в  спальне, и вовсе  начал меркнуть в глазах Степы.
"Вот  как,  оказывается,  сходят с  ума!"  --  подумал  он  и  ухватился  за
притолоку.
     --  Я вижу,  вы  немного  удивлены,  дражайший  Степан  Богданович?  --
осведомился Воланд  у  лязгающего зубами Степы, -- а  между  тем  удивляться
нечему. Это моя свита.
     Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.
     --  И свита эта требует места, -- продолжал  Воланд, -- так что кое-кто
из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний -- именно вы!
     --   Они,  они!  --  козлиным  голосом   запел  длинный  клетчатый,  во
множественном числе  говоря о Степе,  -- вообще они в  последнее время жутко
свинячат.  Пьянствуют,  вступают   в  связи  с  женщинами,  используя   свое
положение, ни  черта не делают,  да и  делать  ничего не  могут, потому  что
ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!
     -- Машину зря гоняет казенную! -- наябедничал и кот, жуя гриб.
     И  тут случилось  четвертое, и последнее,  явление  в  квартире,  когда
Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
     Прямо из зеркала трюмо вышел  маленький, но необыкновенно широкоплечий,
в котелке  на голове и  с торчащим  изо рта клыком, безобразящим и  без того
невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.
     --  Я, --  вступил в разговор  этот новый, -- вообще не понимаю, как он
попал в директора, --  рыжий гнусавил  все больше и  больше, -- он  такой же
директор, как я архиерей!
     -- Ты не  похож  на архиерея, Азазелло, -- заметил кот, накладывая себе
сосисек на тарелку.
     --  Я это  и  говорю, --  прогнусил рыжий  и,  повернувшись  к Воланду,
добавил почтительно: --  Разрешите,  мессир, его выкинуть  ко всем чертям из
Москвы?
     -- Брысь!! -- вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
     И тогда спальня завертелась  вокруг Степы,  и  он ударился о  притолоку
головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."
     Но он не умер.  Открыв  слегка глаза, он увидел себя сидящим  на чем-то
каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он
увидел, что  шумит море,  и  что даже больше  того, --  волна покачивается у
самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под
ним голубое сверкающее море, а сзади -- красивый город на горах.
     Не  зная,  как поступают в таких случаях,  Степа поднялся на трясущиеся
ноги и пошел по молу к берегу.
     На  молу  стоял  какой-то человек, курил, плевал в  море. На  Степу  он
поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку:
стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:
     -- Умоляю, скажите, какой это город?
     -- Однако! -- сказал бездушный курильщик.
     -- Я  не пьян,  --  хрипло  ответил  Степа, -- я  болен, со мной что-то
случилось, я болен... Где я? Какой это город?..
     -- Ну, Ялта...
     Степа тихо вздохнул,  повалился  на  бок,  головою стукнулся о нагретый
камень мола.