Глава 6.

                    Шизофрения, как и было сказано

     Когда   в   приемную  знаменитой   психиатрической   клиники,   недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек  с  острой бородкой  и
облаченный в  белый  халат, была  половина второго  ночи. Трое санитаров  не
спускали глаз с  Ивана  Николаевича, сидящего на диване. Тут  же находился и
крайне  взволнованный  поэт  Рюхин.  Полотенца,  которыми  был  связан  Иван
Николаевич, лежали грудой  на том  же диване. Руки и  ноги Ивана Николаевича
были свободны.
     Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
     -- Здравствуйте, доктор.
     Доктор поклонился Рюхину, но,  кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана
Николаевича.
     Тот сидел совершенно неподвижно, со  злым лицом, сдвинув брови,  и даже
не шевельнулся при входе врача.
     --  Вот,  доктор, --  почему-то  таинственным шепотом  заговорил Рюхин,
пугливо   оглядываясь  на   Ивана   Николаевича,  --   известный  поэт  Иван
Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
     -- Сильно пил? -- сквозь зубы спросил доктор.
     -- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
     -- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
     -- Нет, -- вздрогнув,  ответил Рюхин,  -- я  его вчера видел и  сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
     -- А почему в кальсонах? С постели взяли?
     -- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
     --  Ага, ага, --  очень  удовлетворенно  сказал  доктор,  --  а  почему
ссадины? Дрался с кем-нибудь?
     --  Он  с  забора упал,  а потом  в ресторане  ударил  одного... И  еще
кое-кого...
     -- Так, так, так, -- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: --
Здравствуйте!
     -- Здорово, вредитель! -- злобно и громко ответил Иван.
     Рюхин  сконфузился  до того, что не  посмел поднять  глаза на вежливого
доктора. Но тот  ничуть не обиделся, а привычным,  ловким жестом  снял очки,
приподняв полу халата, спрятал  их в задний карман  брюк, а затем  спросил у
Ивана:
     -- Сколько вам лет?
     -- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! -- грубо закричал Иван
и отвернулся.
     -- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
     -- Мне двадцать  три года,  -- возбужденно заговорил Иван, -- и я подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! -- отнесся он отдельно к
Рюхину.
     -- А на что же вы хотите пожаловаться?
     -- На то, что меня, здорового человека, схватили и  силой приволокли  в
сумасшедший дом! -- в гневе ответил Иван.
     Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия
не  было  у  того в  глазах. Из мутных,  как  они  были  в  Грибоедове,  они
превратились в прежние, ясные.
     "Батюшки! -- испуганно  подумал Рюхин,  -- да он и впрямь нормален? Вот
чепуха какая! Зачем же  мы,  в самом деле, сюда-то  его притащили? Нормален,
нормален, только рожа расцарапана..."
     --  Вы  находитесь, --  спокойно заговорил  врач, присаживаясь на белый
табурет на  блестящей ноге,  -- не в сумасшедшем доме, а в  клинике, где вас
никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
     Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
     --  Слава те  господи!  Нашелся  наконец  хоть  один  нормальный  среди
идиотов, из которых первый -- балбес и бездарность Сашка!
     -- Кто этот Сашка-бездарность? -- осведомился врач.
     --  А вот  он,  Рюхин!  --  ответил  Иван  и  ткнул  грязным пальцем  в
направлении Рюхина.
     Тот вспыхнул от негодования.
     "Это  он мне вместо  спасибо!  -- горько подумал он,  --  за то, что  я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
     --  Типичный кулачок по своей психологии, -- заговорил Иван Николаевич,
которому,  очевидно,  приспичило  обличать  Рюхина,  --  и  притом  кулачок,
тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию
и сличите с  теми  звучными стихами,  который  он сочинил  к первому  числу!
Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь --
что он там думает... вы ахнете! -- и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
     Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об  одном, что он отогрел
у себя на груди змею, что он принял участие  в том, кто  оказался на поверку
злобным врагом. И главное, и поделать  ничего  нельзя было: не ругаться же с
душевнобольным?!
     --  А  почему  вас,  собственно,  доставили  к  нам?  -- спросил  врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
     -- Да черт  их возьми,  олухов! Схватили, связали какими-то тряпками  и
поволокли в грузовике!
     -- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
     -- Ничего тут нету удивительного, --  ответил Иван, -- пошел я купаться
на Москва-реку,  ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не  голым же
мне  по  Москве  идти? Надел что  было,  потому  что  спешил  в  ресторан  к
Грибоедову.
     Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
     -- Ресторан так называется.
     -- Ага, -- сказал  врач, -- а  почему так спешили? Какое-нибудь деловое
свидание?
     --  Консультанта  я  ловлю,  --  ответил  Иван  Николаевич  и  тревожно
оглянулся.
     -- Какого консультанта?
     -- Вы Берлиоза знаете? -- спросил Иван многозначительно.
     -- Это... композитор?
     Иван расстроился.
     -- Какой там композитор? Ах да, да  нет!  Композитор -- это однофамилец
Миши Берлиоза!
     Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
     --  Секретаря МАССОЛИТа  Берлиоза сегодня вечером задавило  трамваем на
Патриарших.
     -- Не ври ты, чего не знаешь! -- рассердился на Рюхина Иван, -- я, а не
ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
     -- Толкнул?
     --  Да при  чем  здесь "толкнул"? --  сердясь  на общую  бестолковость,
воскликнул  Иван,  --  такому  и  толкать  не надо!  Он  такие  штуки  может
выделывать, что только держись! Он  заранее знал,  что  Берлиоз попадет  под
трамвай!
     -- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
     -- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
     -- Так. Какие  же меры вы приняли,  чтобы поймать этого  убийцу? -- тут
врач  повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в
сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
     -- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
     -- Вот эту? -- спросил врач, указывая на  изломанную свечку, лежащую на
столе рядом с иконкой перед женщиной.
     -- Эту самую, и...
     -- А иконка зачем?
     --  Ну да,  иконка... -- Иван  покраснел,  -- иконка-то больше всего  и
испугала, -- он опять ткнул  пальцем в сторону Рюхина, -- но дело в том, что
он, консультант, он, будем говорить  прямо... с нечистой силой знается...  и
так его не поймаешь.
     Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
     --  Да-с, -- продолжал Иван,  -- знается!  Тут  факт бесповоротный.  Он
лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так  смотреть! Верно
говорю! Все видел -- и балкон и пальмы. Был, словом, у понтия Пилата, за это
я ручаюсь.
     -- Ну-те, ну-те...
     -- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
     Вдруг часы ударили два раза.
     -- Эге-ге! -- воскликнул  Иван  и поднялся с дивана, -- два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
     -- Пропустите к телефону, -- приказал врач санитарам.
     Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
     -- Женат он?
     -- Холост, -- испуганно ответил Рюхин.
     -- Член профсоюза?
     -- Да.
     -- Милиция? --  закричал Иван  в трубку,  -- милиция? Товарищ дежурный,
распорядитесь сейчас  же, чтобы  выслали пять мотоциклетов с пулеметами  для
поимки  иностранного консультанта. Что?  Заезжайте  за  мною, я  сам  с вами
поеду...  Говорит  поэт Бездомный из  сумасшедшего дома... Как ваш адрес? --
шепотом спросил Бездомный  у доктора, прикрывая трубку  ладонью,  -- а потом
опять закричал  в  трубку:  -- Вы  слушаете?  Алло!.. Безобразие!  --  вдруг
завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул
ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
     -- Помилуйте, куда же вы хотите идти? -- заговорил врач, вглядываясь  в
глаза  Ивана,  -- глубокой  ночью,  в белье...  Вы  плохо  чувствуете  себя,
останьтесь у нас!
     --  Пропустите-ка, -- сказал Иван санитарам,  сомкнувшимся у дверей. --
Пустите вы или нет? -- страшным голосом крикнул поэт.
     Рюхин задрожал, а женщина  нажала кнопку в столике, и на его стеклянную
поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
     -- Ах так?! -- дико и  затравленно озираясь, произнес Иван, -- ну ладно
же! Прощайте... -- и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар,
но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился
в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
     -- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!
     Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним  взмахом распорола  ветхий
рукав толстовки  и вцепилась  в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван
ослабел в руках  четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом
и вколол иглу в  руку Ивану. Ивана подержали  еще несколько секунд,  и потом
опустили на диван.
     -- Бандиты! --  прокричал Иван и вскочил  с дивана, но был водворен  на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже
сел  сам.  Он  помолчал,  диковато озираясь, потом неожиданно  зевнул, потом
улыбнулся со злобой.
     -- Заточили все-таки,  -- сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,
голову положил на  подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал  уже сонным
голосом, без злобы: --  Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я
предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более  всего интересует Понтий
Пилат... Пилат... -- тут он закрыл глаза.
     --  Ванна,  сто семнадцатую отдельную  и пост к  нему, --  распорядился
врач,  надевая очки. Тут  Рюхин  опять вздрогнул:  бесшумно  открылись белые
двери, за  ними  стал  виден коридор,  освещенный синими ночными лампами. Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего
Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
     --  Доктор,  --  шепотом  спросил  потрясенный Рюхин,  --  он,  значит,
действительно болен?
     -- О да, -- ответил врач.
     -- А что же это такое с ним? -- робко спросил Рюхин.
     Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
     --  Двигательное  и  речевое возбуждение...  Бредовые  интерпретации...
Случай,  по-видимому,  сложный...  Шизофрения,  надо  полагать.  А  тут  еще
алкоголизм...
     Рюхин  ничего не понял  из  слов  доктора, кроме того,  что  дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
     -- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
     -- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А
может быть, галлюцинировал...
     Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и  свет
еще  не погашенных на шоссе  фонарей  был  уже  не нужен и  неприятен. Шофер
злился  на то, что пропала ночь, гнал машину что  есть сил, и ее заносило на
поворотах.
     Вот  и лес  отвалился,  остался где-то  сзади,  и река  ушла  куда-то в
сторону,  навстречу  грузовику сыпалась разная  разность:  какие-то заборы с
караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на
мачтах нанизанные катушки,  груды щебня, земля, исполосованная каналами,  --
словом, чувствовалось, что вот-вот она,  Москва, тут же, вон за поворотом, и
сейчас навалится и охватит.
     Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то
и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные
уехавшими ранее в  троллейбусе милиционером  и  пантелеем,  ездили  по  всей
платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев  почему-то со злобой:
"Да ну  их  к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." -- отшвырнул
их ногой и перестал на них глядеть.
     Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение
дома скорби оставило в нем тяжелейший  след. Рюхин старался понять, что  его
терзает. Коридор с  синими лампами, прилипший  к памяти?  Мысль  о том,  что
худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это.
Но это -- так ведь,  общая мысль. А вот  есть что-то еще. Что же это? Обида,
вот что. Да, да, обидные  слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не
в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
     Поэт  не глядел  уже по  сторонам, а,  уставившись в грязный трясущийся
пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
     Да, стихи... Ему -- тридцать два года!  В самом деле, что же дальше? --
И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. -- До старости?
-- Да, до старости. -- Что же  принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой
вздор! Не обманывай-то хоть сам себя.  Никогда слава не  придет  к тому, кто
сочиняет  дурные  стихи.  Отчего  они  дурные?  Правду,  правду  сказал!  --
безжалостно обращался к самому себе  Рюхин, -- не верю я ни во  что из того,
что пишу!.."
     Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под  ним перестал
трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,  более того,
что над Москвой  рассвет,  что облако подсвечено  золотом, что  грузовик его
стоит,  застрявши  в колонне других  машин  у  поворота  на  бульвар, и  что
близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив
голову, и безразлично смотрит на бульвар.
     Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример
настоящей  удачливости...  -- тут  Рюхин  встал во  весь  рост на  платформе
грузовика  и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного
человека, -- какой бы  шаг он ни сделал в жизни, что бы  ни случилось с ним,
все шло  ему на пользу, все  обращалось к его славе!  Но что он сделал? Я не
понимаю... Что-нибудь особенное  есть в этих  словах:  "Буря  мглою..."?  Не
понимаю!.. Повезло, повезло! -- вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал,
что  грузовик  под  ним  шевельнулся,  --  стрелял,  стрелял  в  него   этот
белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
     Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший  поэт не более
чем через две минуты входил на веранду  Грибоедова. Она уже опустела. В углу
допивала какая-то компания, и в центре ее  суетился  знакомый  конферансье в
тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
     Рюхин,   обремененный    полотенцами,    был    встречен    Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и  тотчас избавлен от проклятых тряпок.  Не
будь Рюхин так  истерзан в клинике и на грузовике,  он, наверно,  получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как все было в  лечебнице,  и  украшая этот
рассказ выдуманными  подробностями. Но сейчас  ему было не до того, а  кроме
того,  как  ни  мало  был  наблюдателен  Рюхин,  --  теперь,  после пытки  в
грузовике, он впервые остро вгляделся в  лицо пирата и понял, что тот хоть и
задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по  сути дела,
совершенно  равнодушен  к  судьбе Бездомного  и ничуть  его  не  жалеет.  "И
молодец!  И правильно!"  -- с  цинической,  самоуничтожающей злобой  подумал
Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
     -- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
     Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
     -- Понимаю... сию минуту... -- и махнул официанту.
     Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над
рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и  признавая, что исправить в его жизни
уже ничего нельзя, а можно только забыть.
     Поэт истратил свою ночь,  пока другие  пировали,  и теперь понимал, что
вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы
понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти
со столов.  У котов, шнырявших возле  веранды,  был утренний  вид.  На поэта
неудержимо наваливался день.