Глава 4.

                              Погоня

     Утихли  истерические  женские крики,  отсверлили свистки  милиции,  две
санитарные машины увезли: одна  -- обезглавленное тело и отрезанную голову в
морг, другая  -- раненную  осколками стекла красавицу  вожатую,  дворники  в
белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван
Николаевич как упал на  скамейку, не добежав до турникета,  так и остался на
ней.
     Несколько  раз  он пытался подняться,  но ноги его  не  слушались --  с
Бездомным приключилось что-то вроде паралича.
     Поэт бросился бежать  к турникету,  как только услыхал  первый вопль, и
видел,  как голова подскакивала на мостовой. От этого  он до того  обезумел,
что,  упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца
он, конечно,  забыл и старался понять только одно,  как это  может быть, что
вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту -- голова...
     Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то  восклицая, но
Иван Николаевич их слов не воспринимал.
     Однако неожиданно возле него  столкнулись две женщины, и  одна из  них,
востроносая  и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой  женщине
так:
     -- Аннушка, наша Аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее
подсолнечного  масла,  да   литровку-то   о  вертушку  и  разбей!  Всю  юбку
изгадила...  Уж  она  ругалась,  ругалась!  А  он-то,  бедный,  стало  быть,
поскользнулся да и поехал на рельсы...
     Из  всего  выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг  Ивана  николевича
вцепилось одно слово: "Аннушка"...
     --  Аннушка...  Аннушка?.. --  забормотал  поэт, тревожно  озирась,  --
позвольте, позвольте...
     К слову  "Аннушка"  привязались  слова  "подсолнечное  масло", а  затем
почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку, начиная
со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень  быстро и тотчас привела к
сумасшедшему профессору.
     Виноват! Да ведь он же  сказал, что  заседание не состоится, потому что
Аннушка  разлила масло.  И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он
прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая
была женщина?! Что же это такое? А?
     Не оставалось  даже зерна сомнения в том,  что таинственный консультант
точно  знал  заранее  всю картину ужасной  смерти Берлиоза.  Тут  две  мысли
пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!",
и вторая: "Уж не подстроил ли он это сам?!"
     Но, позвольте спросить, каким образом?!
     -- Э, нет! Это мы узнаем!
     Сделав над собой великое усилие,  Иван Николаевич поднялся со скамьи  и
бросился назад, туда, где разговаривал с профессором.  И оказалось, что тот,
к счастью, еще не ушел.
     На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна,
и  в лунном,  всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот
стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.
     Отставной втируша-регент  сидел  на  том самом  месте,  где  сидел  еще
недавно сам  Иван  Николаевич.  Теперь регент  нацепил себе на  нос явно  не
нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не  было, а другое треснуло. От
этого  клетчатый гражданин  стал еще  гаже, чем был  тогда,  когда  указывал
Берлиозу путь на рельсы.
     С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору  и,  взглянув ему  в
лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.
     -- Сознавайтесь, кто вы такой? -- глухо спросил Иван.
     Иностранец  насупился,  глянул  так, как будто впервые видит  поэта,  и
ответил неприязненно:
     -- Не понимай... русский говорить...
     -- Они не понимают! -- ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не
просил объяснять слова иностранца.
     -- Не  притворяйтесь! -- грозно сказал  Иван и почувствовал  холод  под
ложечкой,  -- вы  только что прекрасно говорили  по-русски. Вы не немец и не
профессор! Вы -- убийца и шпион! Документы! -- яростно крикнул Иван.
     Загадочный  профессор  брезгливо скривил и без того  кривой рот и пожал
плечами.
     -- Гражданин! -- опять встрял мерзкий регент, -- вы что же это волнуете
интуриста? За это с вас строжайше  спросится! -- а  подозрительный профессор
сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.
     Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:
     --  Эй, гражданин,  помогите  задержать  преступника!  Вы  обязаны  это
сделать!
     Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
     -- Где  твой  преступник?  Где  он?  Иностранный  преступник?  -- глаза
регента радостно заиграли, -- этот?  Ежели он преступник,  то  первым долгом
следует кричать:  "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом! -- и
тут регент разинул пасть.
     Растерявшийся  Иван послушался шуткаря-регента  и  крикнул "караул!", а
регент его надул, ничего не крикнул.
     Одинокий,  хриплый  крик  Ивана  хороших  результатов  не  принес.  Две
каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово "пьяный".
     -- А, так ты с ним заодно? -- впадая в гнев, прокричал Иван, -- ты  что
же это, глумишься надо мной? Пусти!
     Иван  кинулся  вправо, и  регент  -- тоже вправо! Иван --  влево, и тот
мерзавец туда же.
     -- Ты нарочно под ногами путаешься? -- зверея, закричал Иван, -- я тебя
самого предам в руки милиции!
     Иван сделал попытку ухватить  негодяя  за рукав, но промахнулся и ровно
ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
     Иван  ахнул, глянул вдаль и увидел  ненавистного неизвестного. Тот  был
уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный
регент  успел присоединиться  к  нему. Но это  еще не  все: третьим  в  этой
компании оказался неизвестно  откуда  взявшийся  кот, громадный,  как боров,
черный,  как  сажа или грач, и  с  отчаянными кавалерийскими  усами.  Тройка
двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.
     Иван  устремился за злодеями  вслед и  тотчас  убедился, что догнать их
будет очень трудно.
     Тройка  мигом  проскочила  по переулку  и  оказалась  на  Cпиридоновке.
Сколько  Иван не  прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть
не сокращалось. И не успел поэт  опомниться,  как  после тихой  Cпиридоновки
очутился у  Никитских  ворот, где  положение  его ухудшилось.  Тут  уж  была
толчея, Иван  налетел на кой-кого из прохожих,  был  обруган.  Злодейская же
шайка  к  тому  же  здесь  решила применить излюбленный бандитский  прием --
уходить врассыпную.
     Регент с великой ловкостью  на  ходу  ввинтился  в  автобус, летящий  к
Арбатской  площади,  и  ускользнул.  Потеряв одного  из  преследуемых,  Иван
сосредоточил свое внимание  на коте и видел, как этот странный кот подошел к
подножке  моторного  вагона  "А",  стоящего   на  остановке,  нагло  отсадил
взвизгнувшую  женщину, уцепился  за поручень и  даже сделал попытку  всучить
кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
     Поведение кота настолько поразило Ивана, что он  в неподвижности застыл
у бакалейного  магазина на углу  и  тут вторично,  но  гораздо сильнее,  был
поражен  поведением  кондукторши. Та,  лишь  только увидела кота, лезущего в
трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
     -- Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
     Ни кондукторшу,  ни пассажиров не поразила  самая суть дела: не то, что
кот  лезет в трамвай, в  чем было бы еще  полбеды, а  то, что он  собирается
платить!
     Кот  оказался  не  только  платежеспособным,  но  и  дисциплинированным
зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил  наступление, снялся с
подножки  и сел на  остановке, потирая гривенником усы. Но лишь  кондукторша
рванула веревку и  трамвай тронулся, кот  поступил как всякий, кого изгоняют
из трамвая, но которому все-таки  ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три
вагона,  кот  вскочил  на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в  какую-то
кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.
     Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех
-- профессора.  Но,  по  счастью, тот не  успел  улизнуть. Иван увидел серый
берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение ока Иван и
сам  оказался  там. Однако  удачи не  было.  Поэт и шагу прибавлял, и рысцой
начинал бежать,  толкая  прохожих,  и  ни  на  сантиметр  не  приблизился  к
профессору.
     Как ни был расстроен Иван, все же его  поражала  та  сверхъестественная
скорость, с которой  происходила погоня. И  двадцати  секунд  не прошло, как
после Никитских ворот Иван Николаевич был уже  ослеплен  огнями на Арбатской
площади.   Еще  несколько  секунд,  и   вот  какой-то   темный   переулок  с
покосившимися  тротуарами, где Иван  Николаевич грохнулся  и разбил  колено.
Опять  освещенная  магистраль  --  улица  Кропоткина, потом  переулок, потом
остоженка и еще  переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то
Иван Николаевич окончательно потерял  того, кто был ему так нужен. Профессор
исчез.
     Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что
профессор непременно должен оказаться в доме  N 13  и обязательно в квартире
47.
     Ворвавшись  в  подъезд,   Иван  Николаевич  взлетел   на  второй  этаж,
немедленно  нашел  эту  квартиру  и  позвонил  нетерпеливо.  Ждать  пришлось
недолго:  открыла  Ивану дверь какая-то девочка  лет  пяти  и,  ни о чем  не
справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.
     В  громадной,  до  крайности   запущенной  передней,  слабо  освещенной
малюсенькой  угольной лампочкой  под высоким, черным  от грязи  потолком, на
стене  висел велосипед без шин, стоял  громадный ларь, обитый железом, а  на
полке над вешалкой  лежала зимняя шапка, и  длинные ее уши свешивались вниз.
За  одной  из дверей гулкий мужской  голос в  радиоаппарате  сердито  кричал
что-то стихами.
     Иван Николаевич ничуть не  растерялся в  незнакомой обстановке  и прямо
устремился в коридор, рассуждая так:  "Он,  конечно, спрятался в ванной".  В
коридоре  было темно.  Потыкавшись в стены,  Иван увидел слабенькую  полоску
света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил,
и Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.
     Однако повезло не  так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло влажным,
теплом и, при свете  углей, тлеющих в колонке, он разглядел  большие корыта,
висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так
вот, в этой ванне стояла голая  гражданка, вся в  мыле и с мочалкой в руках.
Она близоруко прищурилась  на  ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в
адском освещении, сказала тихо и весело:
     -- Кирюшка!  Бросьте  трепаться! Что  вы,  с  ума сошли?.. Федор Иваныч
сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! -- и махнула на Ивана мочалкой.
     Недоразумение  было  налицо,  и  повинен  в  нем  был,  конечно,   Иван
Николаевич.  Но признаться  в этом он не пожелал и,  воскликнув укоризненно:
"Ах, развратница!.." --  тут же  зачем-то очутился на кухне. В ней никого не
оказалось, и на плите в полумраке  стояло безмолвно  около десятка  потухших
примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое
окно, скупо  освещал тот угол,  где в  пыли и паутине  висела забытая икона,
из-за  киота  которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой
иконой висела пришпиленная маленькая -- бумажная.
     Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном,  но только, прежде
чем  выбежать на  черный ход, он присвоил одну  из этих  свечей,  а  также и
бумажную иконку. Вместе с этими  предметами он покинул неизвестную квартиру,
что-то  бормоча, конфузясь  при  мысли о том, что он  только что  пережил  в
ванной, невольно стараясь угадать, кто бы  был этот наглый  Кирюшка и не ему
ли принадлежит противная шапка с ушами.
     В пустынном безотрадном переулке  поэт оглянулся,  ища беглеца, но того
нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
     -- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
     Следовало бы, пожалуй, спросить  Ивана Николаевича, почему он полагает,
что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе
в том, что спросить-то  было  некому.  Омерзительный переулок был совершенно
пуст.
     Через  самое  короткое  время можно было  увидеть  Ивана Николаевича на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
     Сняв  с  себя одежду,  Иван поручил ее  какому-то  приятному  бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных
ботинок.  Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся  в  воду. Дух
перехватило у него, до того была холодна  вода,  и мелькнула даже мысль, что
не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить  удалось, и,
отдуваясь и фыркая,  с  круглыми  от ужаса глазами,  Иван  Николаевич  начал
плавать в  пахнущей  нефтью  черной воде  меж изломанных зигзагов  береговых
фонарей.
     Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где  осталось под
охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и
первый,  то есть сам бородач.  Точно на  том  месте, где  была груда платья,
остались  полосатые  кальсоны,  рваная толстовка,  свеча,  иконка и  коробка
спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то  вдаль кулаком, Иван облачился в
то, что было оставлено.
     Тут его  стали  беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло
удостоверение  МАССОЛИТа, с которым он  никогда  не  расставался, и, второе,
удастся  ли  ему в таком виде беспрепятственно пройти по  Москве? Все-таки в
кальсонах... Правда, кому какое дело, а все  же не случилось бы какой-нибудь
придирки или задержки.
     Иван оборвал пуговицы с кальсон там,  где те застегивались у щиколотки,
в  расчете на то, что, может быть, в таком виде  они сойдут за летние брюки,
забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:
     -- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
     Город  уже  жил  вечерней  жизнью.  В  пыли  пролетали, бряцая  цепями,
грузовики,  на  платформах коих,  на  мешках, раскинувшись животами  кверху,
лежали какие-то  мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел
огонь под  оранжевым  абажуром, и  из всех  окон,  из  всех  дверей, из всех
подворотен,  с  крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый  рев
полонеза из оперы "Евгений Онегин".
     Опасения  Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на
него внимание  и оборачивались. Вследствие  этого он решил покинуть  большие
улицы и пробираться переулочками, где  не так  назойливы  люди,  где  меньше
шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах,
которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.
     Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и
начал пробираться  под стенками, пугливо  косясь, ежеминутно оглядываясь, по
временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных
дверей посольских особняков.
     И  на  всем  его  трудном пути  невыразимо почему-то  мучил  вездесущий
оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.