МАСТЕР И МАРГАРИТА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...Так кто ж ты, наконец?
-- Я -- часть той силы, что вечно
хочет зла и вечно совершает благо.
Гете. "Фауст"
Глава 1.
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших
прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую
пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в
руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров
очки в черной роговой оправе. Второй -- плечистый, рыжеватый, вихрастый
молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке -- был в ковбойке,
жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель
правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно
именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой
спутник его -- поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом
Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к
пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера.
Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице,
не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было
дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за
Садовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста
была аллея.
-- Дайте нарзану, -- попросил Берлиоз.
-- Нарзану нету, -- ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
-- Пиво есть? -- сиплым голосом осведомился Бездомный.
-- Пиво привезут к вечеру, -- ответила женщина.
-- А что есть? -- спросил Берлиоз.
-- Абрикосовая, только теплая, -- сказала женщина.
-- Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились
и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он
внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то
провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того,
Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось
тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не
понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что
это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха
прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский
картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в
сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить,
глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не
привык. Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого
не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не
касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их
открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а
заодно и тупая игла выскочила из сердца.
-- Фу ты черт! -- воскликнул редактор, -- ты знаешь, Иван, у меня
сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,
-- он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки
дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся
довольно бодро: "Ну-с, итак..." -- повел речь, прерванную питьем
абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том,
что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую
антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий
срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил
Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень
черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора,
писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об
Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что
именно подвело Ивана Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта или
полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -- но Иисус
в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий
к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том,
каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как
личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем -- простые
выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело
указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона
Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом
не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил
Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й
книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни
Иисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью,
внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие
зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
-- Нет ни одной восточной религии, -- говорил Берлиоз, -- в которой,
как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не
выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом
деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того,
как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не
рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, -- поэт узнавал
все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса,
благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про
Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого
весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту
о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался
первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные
учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их
не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек
этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во
второй -- что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал
на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не
было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не
маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с
левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой -- золотые. Он был
в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет
он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде
головы пуделя. По виду -- лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит
гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные,
но одна выше другой. Словом -- иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец
покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух
шагах от приятелей.
"Немец", -- подумал Берлиоз.
"Англичанин, -- подумал Бездомный, -- ишь, и не жарко ему в перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд,
причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его
заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в
стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце,
затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то
снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а
подбородок на руки.
-- Ты, Иван, -- говорил Берлиоз, -- очень хорошо и сатирически
изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще
до Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис,
коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе
и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода
волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоему
рассказу, что он действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав
дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз
прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к
писателям.
Те поглядели на него удивленно.
-- Извините меня, пожалуйста, -- заговорил подошедший с иностранным
акцентом, но не коверкая слов, -- что я, не будучи знаком, позволяю себе...
но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как
приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." -- подумал Берлиоз.
"Поляк?.." -- подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел
отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то
чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.
-- Разрешите мне присесть? -- вежливо попросил иностранец, и приятели
как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас
вступил в разговор.
-- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на
свете? -- спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
-- Нет, вы не ослышались, -- учтиво ответил Берлиоз, -- именно это я и
говорил.
-- Ах, как интересно! -- воскликнул иностранец.
"А какого черта ему надо?" -- подумал Бездомный и нахмурился.
-- А вы соглашались с вашим собеседником? -- осведомился неизвестный,
повернувшись вправо к Бездомному.
-- На все сто! -- подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
-- Изумительно! -- воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то
воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: -- Простите мою
навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите
в бога? -- он сделал испуганные глаза и прибавил: -- Клянусь, я никому не
скажу.
-- Да, мы не верим в бога, -- чуть улыбнувшись испугу интуриста,
ответил Берлиоз. -- Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от
любопытства:
-- Вы -- атеисты?!
-- Да, мы -- атеисты, -- улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный
подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
-- Ох, какая прелесть! -- вскричал удивительный иностранец и завертел
головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
-- В нашей стране атеизм никого не удивляет, -- дипломатически вежливо
сказал Берлиоз, -- большинство нашего населения сознательно и давно
перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору
руку, произнеся при этом слова:
-- Позвольте вас поблагодарить от всей души!
-- За что это вы его благодарите? -- заморгав, осведомился Бездомный.
-- За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику,
чрезвычайно интересно, -- многозначительно подняв палец, пояснил заграничный
чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами
дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
"Нет, он не англичанин..." -- подумал Берлиоз, а Бездомный подумал:
"Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" -- и
опять нахмурился.
-- Но, позвольте вас спросить, -- после тревожного раздумья спросил
заграничный гость, -- как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как
известно, существует ровно пять?
-- Увы! -- с сожалением ответил Берлиоз, -- ни одно из этих
доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь
согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога
быть не может.
-- Браво! -- вскричал иностранец, -- браво! Вы полностью повторили
мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он
начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над
самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
-- Доказательство Канта, -- тонко улыбнувшись, возразил образованный
редактор, -- также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские
рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус
просто смеялся над этим доказательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все-таки, кто же он
такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
-- Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в
Соловки! -- совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
-- Иван! -- сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило
иностранца, но даже привело в восторг.
-- Именно, именно, -- закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный
к Берлиозу, засверкал, -- ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за
завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно,
может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" --
подумал он.
-- Но, -- продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и
обращаясь к поэту, -- отправить его в Соловки невозможно по той причине, что
он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем
Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!
-- А жаль! -- отозвался задира-поэт.
-- И мне жаль! -- подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал:
-- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто
же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
-- Сам человек и управляет, -- поспешил сердито ответить Бездомный на
этот, признаться, не очень ясный вопрос.
-- Виноват, -- мягко отозвался неизвестный, -- для того, чтобы
управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть
сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может
управлять человек, если он не только лишен возможности составить
какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в
тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в
самом деле, -- тут неизвестный повернулся к Берлиозу, -- вообразите, что вы,
например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так
сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...
-- тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого
доставила ему удовольствие, -- да, саркома, -- жмурясь, как кот, повторил он
звучное слово, -- и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме
своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы,
чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к
гадалкам. Как первое и второе, так и третье -- совершенно бессмысленно, вы
сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно
полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в
деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более
никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек
соберется съездить в Кисловодск, -- тут иностранец прищурился на Берлиоза,
-- пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что
неизвестно почему вдруг возьмет -- поскользнется и попадет под трамвай!
Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли
думать, что управился с ним кто-то совсем другой? -- и здесь незнакомец
рассмеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и
трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучать его. "Он не иностранец! Он
не иностранец! -- думал он, -- он престранный субьект... Но позвольте, кто
же он такой?"
-- Вы хотите курить, как я вижу? -- неожиданно обратился к Бездомному
неизвестный, -- вы какие предпочитаете?
-- А у вас разные, что ли, есть? -- мрачно спросил поэт, у которого
папиросы кончились.
-- Какие предпочитаете? -- повторил неизвестный.
-- Ну, "Нашу марку", -- злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его
Бездомному:
-- "Наша марка".
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре
именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров,
червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым
огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а
Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так, -- решил Берлиоз, -- да, человек
смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
-- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он
иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он
будет делать в сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." -- помыслил Берлиоз и
возразил:
-- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен
более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне
свалится на голову кирпич...
-- Кирпич ни с того ни с сего, -- внушительно перебил неизвестный, --
никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он
ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
-- Может быть, вы знаете, какой именно? -- с совершенно естественной
иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый
разговор, -- и скажете мне?
-- Охотно, -- отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как
будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде:
"Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть -- несчастье...
вечер -- семь..." -- и громко и радостно объявил: -- Вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а
Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
-- А кто именно? Враги? Интервенты?
-- Нет, -- ответил собеседник, -- русская женщина, комсомолка.
-- Гм... -- промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, -- ну,
это, извините, маловероятно.
-- Прошу и меня извинить, -- ответил иностранец, -- но это так. Да, мне
хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не
секрет?
-- Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять
часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем
председательствовать.
-- Нет, этого быть никак не может, -- твердо возразил иностранец.
-- Это почему?
-- Потому, -- ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в
небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, --
что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже
разлила. Так что заседание не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
-- Простите, -- после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего
чепуху иностранца, -- при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?
-- Подсолнечное масло здесь вот при чем, -- вдруг заговорил Бездомный,
очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, -- вам не
приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?
-- Иван!.. -- тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
-- Бывал, бывал и не раз! -- вскричал он, смеясь, но не сводя
несмеющегося глаза с поэта, -- где я только не бывал! Жаль только, что я не
удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами
узнайте это у него, Иван Николаевич!
-- Откуда вы знаете, как меня зовут?
-- Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? -- здесь иностранец
вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич
увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные
стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот
раз ничуть не обрадовало поэта.
-- Я извиняюсь, -- сказал он, и лицо его потемнело, -- вы не можете
подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
-- О, с удовольствием! -- воскликнул неизвестный, -- здесь так хорошо
под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
-- Вот что, Миша, -- зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, -- он
никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам.
Спрашивай у него документы, а то уйдет...
-- Ты думаешь? -- встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А ведь
он прав!"
-- Уж ты мне верь, -- засипел ему в ухо поэт, -- он дурачком
прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русски
говорит, -- поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, --
идем, задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку
в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.
-- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам.
Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации,
-- веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те сконфузились. "Черт, все слышал," -- подумал Берлиоз и вежливым
жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока
иностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточке
напечатанное иностранными буквами слово "профессор" и начальную букву
фамилии -- двойное "В".
-- Очень приятно, -- тем временем смущенно бормотал редактор, и
иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на
скамью.
-- Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? -- спросил
Берлиоз.
-- Да, консультантом.
-- Вы -- немец? -- осведомился бездоммный.
-- Я-то?.. -- Переспросил профессор и вдруг задумался. -- Да, пожалуй,
немец... -- сказал он.
-- Вы по русски здорово говорите, -- заметил Бездомный.
-- О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, --
ответил профессор.
-- А у вас какая специальность? -- осведомился Берлиоз.
-- Я -- специалист по черной магии.
"На' тебе!" -- стукнуло в голове у Михаила Александровича.
-- И... и вас по этой специальности пригласили к нам? -- заикнувшись
спросил он.
-- Да, по этой пригласили, -- подтвердил профессор и пояснил: -- Тут в
государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника
Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их
разобрал. Я единственный в мире специалист.
-- А-а! Вы историк? -- с большим облегчением и уважением спросил
Берлиоз.
-- Я -- историк, -- подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу:
-- Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к
себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
-- Имейте в виду, что Иисус существовал.
-- Видите ли, профессор, -- принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз,
-- мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся
другой точки зрения.
-- А не надо никаких точек зрения! -- ответил странный профессор, --
просто он существовал, и больше ничего.
-- Но требуется же какое-нибудь доказательство... -- начал Берлиоз.
-- И доказательств никаких не требуется, -- ответил профессор и
заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: -- Все просто: в
белом плаще...